Глиняный мост  - Маркус Зузак

У ее двери он застыл, постучал лишь через несколько минут, и даже тогда робко. Она открыла, и его словно обожгло. Как прежде, мила и безупречна. Но ее тут же охватила тревога. Ее волосы и этот свет оказались гибельны.

– Клэй? – воскликнула она, шагая к нему.

Она была прекрасна, даже в печали.

– Боже, Клэй, какой ты худой.

Он собрал всю волю, чтобы снова не обнять ее, не замереть в тепле у нее на пороге – он удержался, он не мог этого себе позволить. Он мог поговорить с ней, вот и все.

– Я сделаю то, о чем вы мне написали, – сказал он. – Буду жить как должен – поеду и дострою мост.

Голос у него был сухим, как пустое русло, и Эбби отозвалась, как и следовало. Она не спросила, что за мост он имеет в виду, и вообще ничего не стала выяснять. Клэй открыл было рот, чтобы сказать еще, но смешался, а на глаза набежала влага. Он яростно принялся утирать слезы – и Эбби Хенли решила рискнуть, сыграть; она удвоила ставку – и к чертям опасения, и какова ее роль во всем этом, и где правильный выход. Она повторила, что уже делала однажды: приложив к губам два пальца, она вытянула руку и коснулась пальцами его щеки.

И тут ему захотелось рассказать про Пенни, и про Майкла, и про все, что случилось со всеми нами, – и про все, что случилось с ним. Да, он захотел рассказать ей все, но лишь пожал ей руку, запрыгнул в лифт и был таков.

В общем, еще раз, было так.

В день знакомства с Эбби Хенли, когда она вырвала первую страницу из «Каменотеса», они не могли знать, чем станет для них эта книга. Сначала это была просто новая веха; начало еще одного начала, а месяцы катились, приходили и уходили.

Весной они оба вернулись: Матадор и Дама Червей.

Лето, томительное ожидание, поскольку Кэри предупредили.

Ей придется обрезать сухие ветви, а Клэй поможет ей сдержать обещание. Клэй придумает план.

Между тем, как вы догадались, из постоянного – того, что они любили больше всего, – была книга о Микеланджело, которого она с любовью называла «скульптор», или «художник», или, что ему особенно нравилось, «четвертый Буонаротти».

Они лежали на Окружности.

Читали главу за главой.

Они приносили фонарики и запасные батарейки.

Чтобы защитить выцветающий матрас, она принесла огромный кусок полиэтилена, и, уходя, они стелили постель, подтыкая его со всех сторон.

На пути домой она брала его под руку.

На ходу они слегка шоркались бедрами.

* * *

В ноябре история повторилась.

Дама Червей оказалась несравнимо сильнее.

Они скакали еще два раза, и Матадор старался изо всех сил, но не вытянул. Впрочем, оставался еще один шанс: в начале декабря в городе проходил финал Первой группы, и Эннис Макэндрю взялся восстановить Матадора. Он сказал, что тот не вытянул лишь потому, что не был готов; а теперь они потягаются. Эти состязания назывались странно: ни кубки, ни блюда, ни призы не упоминались – просто скачки Парад Святой Анны. Это будет последний выход Матадора. Пятая скачка на «Роял Хеннесси». Одиннадцатое декабря.

В тот день они сделали как ей нравилось.

Поставили доллар на Матадора в пятой скачке.

Она попросила одного из старых бездельников сделать ставку.

Он согласился, но хохотнул:

– Но вы понимаете, что шансов у него, один хрен, ноль? Там Дама Червей скачет.

– И что?

– Да ни в жисть ему ее на обойти.

– Так и про Кингстон-Тауна говорили.

– Где Матадор и где Кингстон-Таун.

Но теперь она дала сдачи, легонько.

– А что мне вас слушать? Сколько раз вы за последнее время выигрывали?

Он снова хохотнул.

– Не шибко.

Он полез пятерней в необъятные бакенбарды.

– Я так и знала. Соврать и то не можете. Но все равно, – она усмехнулась, – спасибо, что поставили!

– Без проблем. – И когда они уже разошлись, снова окликнул их: – Эй, я думаю, вы меня убедили!

Толпа в тот день собралась огромная, какой они раньше не видели, потому что Дама Червей тоже бежала последний раз – перед заморским туром.

Трибуна была забита почти до отказа, но они отыскали два места. Смотрели, как Пит Симс водил лошадь в паддоке. Макэндрю, конечно, злобился. Но это значило, что все идет как всегда.

Перед стартом она взяла его за руку.

Он посмотрел в сторону и сказал:

– Удачи.

Она сжала его ладонь и отпустила – едва лошади вышли из стартовых боксов, зрители вскочили на ноги; все орали, но что-то поменялось.

Лошади входили в поворот, и что-то произошло.

Дама Червей вырвалась вперед; Матадор, черно-золотой, шел с ней вровень, мах за махом, и это было невероятно, потому что ее мах был гораздо длиннее. Она наддала, но Матадор каким-то чудом не отставал.

Трибуна бросала тень отчаяния.

Кричали хрипло, почти в ужасе, за Даму – потому что так не могло быть, не могло.

Но было.

Две кивающие головы пересекли линию.

На первый взгляд казалось, что Матадор обошел, и на слух тоже – толпа вдруг притихла.

Она посмотрела на него.

Она сжимала его руку.

Веснушки вот-вот брызнут во все стороны.

Победа.

Она так подумала, но не сказала вслух, и хорошо, что не сказала, потому что это была величайшая скачка, которую они видели, частью которой были, сидя на трибуне, и в мысли об этом, они знали, была своя поэзия.

Так близко, так близко, но все-таки нет.

Фотофиниш показал: ноздри Дамы Червей были впереди.

– На ноздрю! Твою ж маму, на ноздрю! – бушевал Пит в стойле, но теперь Макэндрю улыбался.

Увидев Кэри в обиде и печали, он подошел и оглядел ее. Почти осмотр. У нее мелькнула мысль, что сейчас он проверит у нее копыта.

– Да что за драная муха тебя укусила? Конь-то живехонек или нет?

– Он должен был выиграть.

– Ничего не должен! Мы ничего подобного не видели, что за скачка!

И это заставило ее поднять взгляд на него, посмотреть в суровые синие глаза огородного пугала.

– И к тому же в один прекрасный день ты на нем выиграешь Первую группу, договорились?

Что-то, похожее на счастье.

– Хорошо, мистер Макэндрю.

С этого момента для Кэри Новак, девчонки с Гэллери-роуд, ученичество начнется всерьез.